Судебный бумеранг

С. БУНТМАН: Добрый вечер! И у нас первое в этом году прогулянное… извините нас за прогулянное второе января, но у нас сегодня первая передача, первый «Не так» в этом году. Алексей Кузнецов, Сергей Бунтман.

А. КУЗНЕЦОВ: Добрый вечер!

С. БУНТМАН: Сразу вам ответное спасибо за всевозможные ваши поздравления, дорогие друзья, особенно те, кто в чате и вслух это высказывает. И ответ на одну из уже довольно застаревших просьб: рассказать, чтобы Алексей Кузнецов рассказал о сериале «Плевако». Вот есть такой план.

А. КУЗНЕЦОВ: Я теперь готов это сделать, потому что на вот этих новогодних каникулах я досмотрел вторую половину серий и… хотя впечатление определенное у меня сложилось, конечно, и после просмотра первой, но для того, чтобы…

С. БУНТМАН: Ну, добросовестность изучения всех улик, всех вещественных доказательств.

А. КУЗНЕЦОВ: Поэтому мы можем, я думаю, уже сейчас достаточно уверенно сказать, что если будем живы, то в следующий четверг мы рассмотрим какое-то из дел Фёдора Никифоровича Плевако. Разумеется, я выберу одно из тех дел, которые так или иначе в сериале звучали. Но отдельным куском мы поговорим, я поделюсь своими впечатлениями о том, значит, вот теми впечатлениями, которые на меня произвёл этот сериал.

А сегодня мы переносимся во времена, когда Фёдор Никифорович Плевако… частично во времена, когда Фёдор Никифорович ещё был жив. Потому что первая половина нашего сегодняшнего рассказа — это такой большой, грандиозный, можно сказать, пролог к сегодняшнему делу. Пролог, без которого непонятно будет, в чём, собственно, обвиняли Оскара Виппера в 1919 году. Потому что все обвинения (их было, по сути, два), все обвинения были связаны с его участием в качестве государственного обвинителя в знаменитом деле Бейлиса.

А. КУЗНЕЦОВ: Итак, переносимся в весенний Киев, март 1911 года. За три недели до еврейской Пасхи, до Песаха, пропадает мальчик. Двенадцатого марта пропадает мальчик, Андрей Ющинский, ученик подготовительного класса Софийской духовной академии, двенадцатилетний подросток. Через некоторое время, через несколько дней его тело находят в одной из пещер. Киевский, высокий берег Днепра, он известен такими пещерами, где добывалась известь, глина, самые разные другие строительные материалы, необходимые для постройки города. Обнаруживается его тело, рядом с телом аккуратно сложена его школьная форма, портфель с его учебниками. Он шёл в школу в тот день, когда он пропал, но не дошёл, Причем не дошёл, видимо, сам. Судя по всему, он целенаправленно в этот день училище прогулял, а занимался какими-то своими важными мальчишескими делами.

Тело было в значительной степени обескровлено. На теле находилось огромное количество (по подсчётам одних экспертов — 46, по другим данным — 47 ран), большинство из которых были неглубокими, поверхностными. Все раны были колотыми, потому что нанесены они все были, судя по всему, одним и тем же орудием. Полиция и судебно-медицинские эксперты потом пришли к выводу, что мальчика убивали сапожной швайкой. Это большое шило, которое используют сапожники.

С. БУНТМАН: Да!

А. КУЗНЕЦОВ: Это сразу, практически сразу вызвало в городе большие волнения, потому что породило разговоры о том, что вот опять накануне еврейской Пасхи, вот опять убили православного мальчика, вот опять этим самым жидам проклятым нужна православная кровь, желательно невинного ребёнка, для того чтобы замешивать тесто для особой праздничной мацы. Надо сказать, что в это время в Российской империи (не только в Российской империи, разумеется, но и в Российской империи) еврейский вопрос обострился, ну, до крайности, я бы сказал. Об этом свидетельствуют хотя бы те самые, волна жутких погромов, которая прокатилась по южным и юго-западным районам, по черте осёдлости… осЕдлости, извините. Я имею в виду кишинёвский погром, и минский погром, и одесский погром, причём одесских несколько, есть большой, но были и небольшие, в которых тоже гибли люди. При этом одновременно происходят довольно заметная активизация и подъём различного рода движений, и революционных, и культурологических движений, в самой еврейской среде. Там тоже происходит много всяких очень интересных процессов. В общем, многое из того, что потом найдёт какой-то свой выход в революции, — всё это вот процессы, которые уже идут, которые уже запущены.

Надо сказать, что в городе довольно быстро начали звучать открытые призывы к погрому. Начали произноситься даты, на которые хорошо бы это торжественное мероприятие назначить. Но и здесь киевская полиция, опять-таки ей, так сказать, респект и уважуха, проявила себя достаточно жёстко, и наиболее активным и заполошным было объявлено, что даже не начинайте, даже не думайте. Мы такое развитие событий рассматриваем, и будьте благонадёжны, всё будет пресечено в самом начале с максимальной жёсткостью. Погром в результате таки и не произошёл, хотя были пышные похороны, на этих похоронах произносились погромные речи, но дальше этих погромных речей дело не пошло. И вполне возможно, что полиция, если бы ей дали спокойно работать, в конечном итоге продолжала бы рассматривать версии, связанные — ну с таким, обычным, логичным, понятным, вменяемым мотивом.

Разумеется, как это почти всегда делается, обратили внимание на семью мальчика. Семья была далёкая от благополучия, отца своего родного он не знал. Кстати, очень интересовался этим вопросом, но отец покинул семью, когда мальчик был ещё грудным совсем. Мама вторично вышла замуж. Отчим был человек работящий, он работал в переплётной мастерской, дома бывал только по выходным. Мальчиком практически не занимался, воспитывала его тётка, которую он любил, видимо, больше чем родную мать. И вот пошёл слух, причём слух пошёл среди соседей, что якобы его настоящий биологический отец, якобы он умер, а перед смертью усовестился. И откуда-то там возникшие у него большие деньги… Мы должны понимать, что когда слух рождается, дальше фантазию уже остановить практически невозможно.

С. БУНТМАН: Ну конечно!

А. КУЗНЕЦОВ: Появляются подробности, очевидцы, свидетели, кто-то чуть ли не эти деньги в руках держал.

С. БУНТМАН: Ну да, и даже номера купюр появляются.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, да, да, припоминаются. И вот якобы, значит, мальчик после смерти отца должен был получить большое наследство. Ну вот его корыстный отчим, значит, для того чтобы этим наследством завладеть… Эту версию тщательно проверили. Отчим даже некоторое время в холодной посидел, и так далее. Но в конечном итоге полиция убедилась, что ничего кроме вымысла под этой версией. И постепенно, постепенно полиция начинает выходить на одну и ту же версию, которая сегодня большинством вменяемых исследователей признаётся за главную, за магистральную. Кто-то говорит, что нет сомнений в том, что эта версия правильна. Кто-то аккуратно говорит: ну да, ну наверное, теоретически можно предположить ещё что-то такое. Но вот тем не менее, в пользу этой есть хотя бы какие-то относительно серьёзные основания. Сейчас мы её чуть-чуть прибережём в сторону.

Но вот как раз в этот момент на полицию начинает оказываться давление, ну можно сказать — почти сверхъестественное. Дайте нам, Андрей, пожалуйста первый триптих. Ну, собственно, триптих у нас сегодня будет только один. Фотографии трёх человек. Вот эти трое лично ответственные (на этот счёт есть решение гораздо более компетентных органов, чем мы с Сергеем Бунтманом)… Вот эти трое лично ответственны за то, что дело приобрело тот характер, который оно приобрело. То есть обвинение в убийстве с целью источения крови, то есть то, что называется кровавым наветом. Слева направо: Георгий Гаврилович Чаплинский, прокурор Киевской судебной палаты. Степан Петрович Белецкий, заведующий директор департамента полиции министерства внутренних дел, и Иван Григорьевич Щегловитов, министр юстиции Российской империи. Вот эти трое. Каждый, видимо, по своим соображениям. Единственное, что объединяет эти соображения — видимо, то, что все трое были искренне убеждены, что если придать этому делу характер вот такого ритуального убийства, то это пойдет на пользу, так сказать, стране, порядку, режиму и так далее. Что вот осудить евреев за то, что они, — это сейчас правильно, это своевременно. Дальше — дальше там, видимо, были разветвления мотива. Ну, например, что касается Чаплинского, то про него хорошо известно, что это был совершенно зоологический антисемит. Что касается Белецкого и Щегловитова, таких данных нет. Похоже, у них соображения больше в сторону именно практической пользы, в смысле орденишка, чинишка и прочего угождения и улавливания желаний.

Давайте не будем забывать, что государь император правящий от деятельности такой крайней патриотической партии себя не очень отделял. И когда его пожаловали в члены Союза русского народа, он принял это пожалование. Хотя у него известны там кое-какие критические замечания, но они скорее по деталям, чем по самому принципу этой полупочтенной организации. Так вот, эти трое начинают энергичную деятельность, включающую в себя давление на полицию, на Киевскую судебную палату, на прессу (ту, на которую они могли надавить). И постепенно так получается, что приставы и судебные следователи, которые предпочитают расследовать чисто уголовную версию — что их либо отстраняют, либо отодвигают, что их компрометируют. И всё чаще и чаще звучит настоятельное, из Петербурга — от Щегловитова и Белецкого, прямо в Киеве — непосредственно от Чаплинского, который активно говорит: знаете, это не я вам говорю, это более серьёзные люди говорят, они через меня передают — вот обратите внимание, вот обратите внимание, вот обратите…

А обращать внимание особенно пока не на что, потому что, кроме общих соображений, в общем-то, ничего такого и нет. Но затем полиция, которая всё-таки (опять надо снять шляпу перед отдельными её чинами), несмотря на это давление, продолжает разрабатывать криминальную версию. Дайте нам, Андрей, пожалуйста, второе семейное фото. Почтенная дама в шляпке, джентльмен, девочка в гимназической форме, всё как у людей. На этом фото мы видим семейство чиновника, средней руки почтового чиновника киевского, по фамилии Чеберяк. Супругу его Веру Чеберяк, широко известную в узких кругах как Чеберячка, или Верка… Господи, как же её, то ли Верка-Почтальонка, то ли что-то в этом роде, как-то было связано со службой её мужа. И их дочь, одного из трёх их детей. Значит, дело в том, что замужество Веры Чеберяк и карьера её мужа — это всё было прикрытие, а на самом деле главным действующим лицом в семье, безусловно, была она. Содержательница притона, скупщица краденого, сводная сестра известного киевского уголовного авторитета, вора Сингаевского. У неё было такое очень почтенное заведение, где собирались джентльмены, так сказать, удачи, и такие джентльмены, скажем так, из тех, которые не брезговали разными формами работы. Вот говорят, что у уголовных, у них кодекс чести, вор никогда убивать не будет. Всякое бывает, но это были не те формы.

С. БУНТМАН: Бывают разносторонние личности.

А. КУЗНЕЦОВ: Вот здесь собирались личности разносторонние. Да, это были воры, но воры в широком смысле слова, не в смысле карманной или форточной тяги, а в смысле профессиональные уголовники, вот в этом смысле воры, которые чуть что — и за нож, и за шило, и за тяжёлые тупые предметы хватались без малейшего зазрения совести. И вот полиция, используя информаторов, используя логику, используя какие-то, так сказать, другие, опять-таки, заключения судмедэкспертов, всё ближе и ближе, всё теснее, теснее смыкает круг вокруг семейства Чеберяк. Потому что рождается версия, что Андрюша Ющинский что-то такое узнал. Для этого у него были все возможности, потому что когда-то его семья жила по соседству с Чеберяками. Потом переехала в другой район, а когда-то они были соседями. Но, даже несмотря на то что они уже переехали, он продолжал дружить со своим сверстником Женей Чеберяком, сыном.

С. БУНТМАН: Это из детей…

А. КУЗНЕЦОВ: Это один из детей, там были две сестры, две девочки, и вот этот самый Женя. Они продолжали встречаться в свободное время, они вместе играли. Андрей был вхож в дом. У него была такая, видимо, не очень приятная для окружающих привычка, он, похоже, перечитал… Для того времени совершенно ничего удивительного: он, похоже, перечитал Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Конан Дойля. Он любил неслышно исчезать и появляться, он как-то вот, у него даже было такое прозвище — Домовой, да? Звук шагов слышен, а самого не видно, вот он периодически… Хоп, обнаруживают, а тут Андрюша стоит подслушивает. Возможно, он играл в сыщика. Похоже, он что-то узнал. То ли он стал свидетелем какого-то разговора… Есть даже версия, правда, это уже скорее по области полицейских фантазий, но вот исходя из того, что он был учеником этого самого училища, а оно располагалось в очень богатой обители, вот возникла версия, что возможно, воры хотели из него сделать наводчика, а он в последний момент что-то там передумал. Одним словом, было несколько вариантов того, почему воры могли его убить.

С. БУНТМАН: Но всё вертится вокруг этого заведения.

А. КУЗНЕЦОВ: Да. Вокруг этого заведения, конкретно Сингаевского, сводного брата Веры Чеберяк, и двух его подручных. А то, что убийству был придан характер ритуального — это, полиция предположила, было сделано специально, для того чтобы спровоцировать еврейский погром. Ну, само собой, отвести глаза полиции от реальных убийц, это ясно, да. Но кроме этого, что ж такому хорошему делу-то пропадать? Спровоцировать еврейский погром, а погром — это, понятно, всегда раздолье для таких типов, как Сингаевский, потому что это возможность грабить не просто отпето и широко, да? А ещё и с сознанием государственной важности выполняемого дела.

Но вот здесь появляется, как чёрт из табакерки… Дайте, пожалуйста, нам, Андрей, фотографию очень приличного с виду молодого человека в парадном студенческом мундире. Если вы присмотритесь, то даже при шпажонке он пребывает на этой фотографии. Ну, понятно, люди ходили фотографироваться тогда не как сейчас, да, в тапках и в халате селфи сделал, а это вот событие. Это Владимир Голубев. Молодой человек самых благонамеренных взглядов, абсолютно зоологический, законченный антисемит, который просыпался и засыпал с мыслью о том, как бы помочь родной державе, значит, освободиться от этого иудиного племени. Вот он-то и начал ходить по высоким кабинетам, утверждая, что вот почему же, вот да, вот любому православному очевидно, что здесь без них не обошлось. Он бы так и остался одним из вот таких вот постоянных посетителей полицейских кабинетов (полиция всего мира прекрасно, так сказать, знакома с этим типом назойливого посетителя, который со своей маниакальной идеей их достаёт, и так далее), но здесь у него обнаружились высокие покровители, вот те самые, которых мы видели на первом тройном фото, и в результате Голубев превращается в важнейшего двигателя этого дела, который сначала произносит общие слова, а потом у этих слов начинает появляться конкретное наполнение.

Покажите нам, пожалуйста, Андрей, рисунок полицейского художника. На этом рисунке в тюремной уже одежде, в арестантской одежде, изображён Мендель Бейлис. Немолодой, по представлениям того времени, уже человек (ему в районе сорока), обременённый большой семьёй (у него семеро или шестеро детей). Он приказчик на кирпичном заводе богатого киевского еврея Зайцева. Зайцев, вообще-то, сахарозаводчик, но у него, помимо этого, были, что называется, непрофильные активы. Вот одним из этих активов был кирпичный завод, на котором Мендель Бейлис работал уже давно и был и приказчиком, и конторщиком, и грузчиком. Иными словами, вот он там практически один за всё. Он получал неплохое жалованье, 50 рублей в месяц, но расходы его семьи были настолько велики (он там за сына платил, за его обучение в гимназии, плюс детей было много, жена традиционно не работала), что этих денег было в обрез, и он с утра до вечера колотился, значит, на работе, постоянно пропадал. Хотя сам он был потомком религиозных евреев, очень религиозных, сам он был, видимо, абсолютно равнодушен к этим вопросам, работал по субботам, что для религиозного еврея недопустимо даже в самом таком мягком и либеральном варианте иудаизма…

С. БУНТМАН: Ну да, но детей-то надо кормить…

А. КУЗНЕЦОВ: Но детей — да… Вот он главную свою задачу перед богом, если он когда-нибудь с этим богом разговаривал, видел в том, чтобы вырастить в нормальных, хотя бы приблизительно нормальных условиях своих многочисленных детей. Когда он будет произносить последнее слово, очень коротенькое, всего из нескольких фраз, он в этом последнем слове… Собственно, один аргумент у него будет: пожалуйста, отпустите меня к моим детям, я же их больше двух лет уже не видел. То есть это было главное, о чём он думал в своей жизни. И вот якобы какая-то девочка соседская видела, как в тот самый день трое мальчишек (третий — непонятно кто), вот они играли, а вот выскочил из кирпичного завода мужик, заросший бородой (Бейлис, действительно, носил окладистую чёрную бороду, как, впрочем, и три четверти тогдашних киевских евреев), и вот он погнался, значит, вот он схватил Андрюшу, вот вроде как маленький Чеберяк сумел убежать, а вот Андрюшу он потащил на завод.

Полиция отказывалась Бейлиса арестовывать, но намечался визит в конце августа в Киев государя императора — это тот самый визит, во время которого будет смертельно ранен Столыпин, — и под это дело, под вводимое в таких случаях положение об усиленной и чрезвычайной охране, Бейлиса арестовали, по сути, без предъявления ему хоть какого-то мало-мальски серьёзного обвинения. И начинается вот это дело, которое будет тянуться более двух лет, которое привлечёт к себе, без всякого преувеличения, внимание не только России, но и всего мира. Потому что и в Европе, и в Соединённых Штатах Америки в газетах на первых полосах будут печататься новости, особенно, естественно, в еврейской прессе. То есть происходит нечто очень напоминающее — этого сравнения трудно избежать — дело Дрейфуса во Франции в конце 19-го века.

С. БУНТМАН: Да, да, вполне. Тут разделение общества…

А. КУЗНЕЦОВ: Абсолютное. Когда все люди буквально за обедом обсуждают даже не то, там вот, убил ли Бейлис, а есть ли у евреев кровавые ритуалы, и одни говорят, что это Средневековье, а другие говорят, что не бывает дыма без огня. И по семьям проходят, там, трещины и разломы, и так далее. И как в своё время Чехов с Сувориным, своим ближайшим другом, поссорился из-за дела Дрейфуса, точно так же сейчас из-за дела Бейлиса люди расходятся. Идёт следствие. Следствие затруднено тем, что совершенно себя, вообще никак не контролируют ни ультрапатриотический, ни, наоборот, крайне либеральный лагерь. И там и там возникают какие-то лжесвидетели, и там и там мелькают какие-то суммы, которые этим лжесвидетелям предлагаются. Газеты безумствуют… Газеты можно понять — у газет тиражи улетели на этом деле вообще в космос.

С. БУНТМАН: Нет, ну это именины сердца, я вам скажу.

А. КУЗНЕЦОВ: Киевские газеты просто празднуют каждый день, а не киевские газеты давно уже прислали своих специальных корреспондентов, художников, наиболее продвинутые — фотографов в Киев для того, чтобы за всем за этим следить. Ну и в конце концов власти решают, что пора выходить на процесс, что ничего нового уже, так сказать, получено не будет, и осенью 1913 года, через два с половиной года после убийства Андрея Ющинского, начинается суд, который будет продолжаться более месяца.

И вот тут выясняется очень неприятная для власти ситуация, выясняется не первый раз: никто из чинов киевской прокуратуры не хочет обвинять, председатель Киевской судебной палаты говорит, что он не будет председательствовать в этом процессе. Нужно искать людей, как это было в случае с делом Веры Засулич, когда два прокурорских работника отказались поддерживать обвинение. Нужно искать людей исполнительных, небрезгливых, и при этом обладающих достаточным опытом, сноровкой и знанием, так сказать, входов-выходов для того, чтобы это дело постараться не завалить. Оптимизма не было с самого начала. Щегловитов говорил своим, так сказать, конфидентам: что-то вот сердце у меня чует, оправдательный будет вердикт. Но, господа, это не повод не делать нашу работу — мы должны её делать.

С. БУНТМАН: Да, давайте здесь мы прервёмся. Потом мы завершим процесс и выйдем на другие процессы, которые наступят через несколько лет уже после революции, и процессы, которые идут во время революции, тоже будут. Давайте прервёмся на рекламу.

Реклама

А теперь мы возвращаемся к делу. Вот меня, ты знаешь… Как только я увидел анонс передачи, меня сразу, так как я про этого Виппера, вот которого и пригласят-то быть обвинителем на процессе, не очень хорошо знал. И вот первый вопрос возникает: вот как он оказался на этом месте? Что его подвигло и кто?

А. КУЗНЕЦОВ: Это вопрос, который ему всё время прямо или косвенно задавали, в том числе и на заседании революционного трибунала в 1919 году. Как же вы, Оскар Юрьевич, вляпались-то? И невысказанное за этим — что вроде как из приличной семьи… Ну, семья, действительно, в высшей степени приличная: отец, батюшка ихний, — известный достаточно преподаватель физики, был одно время директором такого замечательного учебного заведения, как Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Старший брат его, Роберт (он заметно его старше, на 10 или 11 лет) — известный, видный историк, педагог. Может быть, люди, которые следили за школьными учебниками в начале 1990-х годов, обратили внимание: тогда было предпринято переиздание российских гимназических учебников по зарубежной истории, и вот учебники истории, три отдельных томика (Древнего мира, Средних веков и Нового времени) — они написаны при участии Роберта Юрьевича Виппера.

С. БУНТМАН: Ну, там отдельная ещё будет история, несколько даже противоположная истории его брата, о которой надо будет сказать, когда мы узнаем про его брата.

А. КУЗНЕЦОВ: Хорошо, да. Я регулярно бываю у родных на Новодевичьем кладбище — ну, я хожу там большими кругами, не прямой дорожкой — я прохожу мимо могилы большого семейства Роберта Виппера, да, там и он похоронен, и его близкие родственники с такой же фамилией. Там не очень легко разобраться, кто кому кем приходится, но, тем не менее, большое там семейное захоронение Випперов. Он, в отличие от брата, прожил долгую, ну и довольно такую…

С. БУНТМАН: Ну вот там есть очень интересный нюанс, о котором стоит сказать…

А. КУЗНЕЦОВ: Хорошо, Серёж, отдельное включение сделаем…

С. БУНТМАН: Да, да.

А. КУЗНЕЦОВ: Оскар Виппер закончил Московский университет, если я не ошибаюсь, и 20 лет к моменту, когда вот он — не могу избежать этого слова — вляпался в дело Бейлиса, он к этому времени 20 лет уже служил по судебному ведомству. Не сказать, что стремительно, но уверенно шёл по карьерной лестнице: был товарищем прокурора в окружных судах, в Нижнем Новгороде он служил. Дослужился, значит, до товарища прокурора Петербургской судебной палаты, и в этом качестве был командирован в Киев для того, чтобы возглавлять обвинение. Когда его спрашивали в 1919 году, в частности, обвинитель Николай Васильевич Крыленко допрашивал его во время судебного процесса, Виппер говорил: да, я, как юрист, понимал, что улики очень слабые, поверьте, я Щегловитову говорил… Щегловитов к этому времени был уже расстрелян без суда, поэтому подтвердить ничего…

С. БУНТМАН: Ко времени процесса Виппера.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, и его и Белецкого расстреляли в числе первых заложников, взятых тогда, после покушения на Ленина в самом-самом начале красного террора. Вот я говорил, значит, Щегловитову, вот я говорил Белецкому, что улик нет, что это самое… Но они сказали, что, тем не менее, процесс нужно провести, ну, а раз надо, значит надо. То есть он включил вот такого вот исполнительного чиновника. Я делал своё дело, я не старался придать этому характер обвинения всего российского еврейства, говорил Оскар Юрьевич, я, наоборот, вот это старался рассмотреть как конкретный случай, уголовный, как убийство.

Крыленко, надо сказать, его довольно ловко бил его же цитатами, поскольку к этому времени уже был издан почти стенографический отчёт по делу Бейлиса, к этому времени уже имелись материалы Чрезвычайной комиссии временного правительства. Которая, кстати, Виппера даже как свидетеля не допрашивала: они не рассматривали его как организатора дела Бейлиса, они допрашивали Белецкого, они допрашивали Щегловитова, других ответственных чинов и министерства внутренних дел, и министерства юстиции.

Но у советского прокурора уже был материал, и Крыленко говорит: как это вы не обвиняли евреев? А вот вы говорите о том, что от еврейского капитала деться некуда, что всё, так сказать, засеяли, обсеяли, а вот вы говорите, что в этом деле, значит, деньги Марголина, еврейские деньги. Крупный предприниматель киевский — Марголин. Его сын, молодой адвокат, очень активно вмешивался в это дело, действительно, видимо, пытался свидетелей подкупать, там такая мутная некрасивая история… И вот эти «еврейские деньги» Виппер несколько раз со вкусом произносил в своей речи.

С. БУНТМАН: Откуда видно, что со вкусом?

А. КУЗНЕЦОВ: А вот видно — со вкусом из того пафоса… Этот пафос… Виппер сказал: ну, я человек горячий (сказал он в 1919 году). Это я не потому, что я такой убеждённый антисемит, я, знаете, человек увлекающийся, я как вот на трибуну попадаю, я типа как глухарь на току, сам себя не слышу.

С. БУНТМАН: Фр, фр.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, фыр-фыр-фыр. Вот. Значит, понимаете, с одной стороны, Виппер действительно не пытался этому процессу придать характер обвинения международного, или там российского еврейства в сплошной практике убиения христианских младенцев перед Пасхой. Пока я не забыл: Андрей, покажите нам, пожалуйста, двойную фотографию — давайте мы с нашим героем познакомимся. Вот справа в прокурорском мундире, собственно, Оскар Юрьевич Виппер. А слева от него, с такой окладистой бородой и бакенбардами, — это человек, которого призвали в качестве судьи к этому процесса, Фёдор Болдырев.

Кстати, надо сказать, что суд он провёл довольно нейтрально, аккуратно и не допуская нарушений процедуры, так сказать, достаточно взвешенно относясь и к стороне обвинения, и к стороне защиты, но вот, тем не менее, Фёдор Болдырев — это человек, который, несомненно, был специально выбран, чтобы этот процесс провести так, как государству нужно. Его для этого привезли из Умани, где он был председателем окружного суда, потому что он там себя хорошо зарекомендовал как организатор выборов в Государственную Думу 1912 года. Есть характеристика, времени нет её приводить, из которой следует, что вот на этого человека можно положиться, он сделает всё как надо. Ну, он действительно сделал аккуратно, надо отдать ему должное.

А вот Виппер увлекался. Виппер увлекался, и, хотя он постоянно подчёркивал: мы не говорим обо всех евреях, те, о ком мы говорим — это евреи-изуверы, это вот не основной тренд, но ведь и у нас, и у христиан… Я не знаю, Виппер знал или нет, что он повторяет за незабвенным государем Николаем Павловичем. Тот, когда обосновывал, что у евреев могут быть кровавые ритуалы, он говорил: даже у нас, православных, есть такие жуткие секты, как скопцы, изуверские, так почему же у евреев не может быть их изуверских сект? Не, ну, теоретически, всё может быть. Вы доказательства представьте. В случае со скопцами эти доказательства десятки раз предоставлялись, сколько судебных процессов было по скопцам, да? А вы представьте доказательства, приведите ваши аргументы.

Вот Виппер всячески пытался эти аргументы привести, но, действительно, как, в общем, опытный юрист, он прекрасно понимал, что дело его провальное. И в результате, даже несмотря на то что присяжные были отобраны так, что народ ходил на присяжных как в музей на отдельную экспозицию, просто на присяжных посмотреть… Я не помню, кто уже, но кто-то из киевлян, из киевских журналистов, чуть ли не сам Шульгин, антисемит Шульгин, который в этом деле только не уставал удивляться…

С. БУНТМАН: Он в этом деле был абсолютно честен и точен.

А. КУЗНЕЦОВ: Абсолютно. В его газете практически каждая статья, посвящённая процессу, это ну вы, блин, даёте! (имеется в виду — обращённое к правительственному лагерю).

С. БУНТМАН: Да-да-да, Шульгин там был потрясающий совершенно.

А. КУЗНЕЦОВ: Так вот, чуть ли не Шульгин говорил, писал, что слушайте, в университетском Киеве какое-нибудь обычное дело, какая-нибудь кража с присяжными слушается — в жюри три профессора, там, пять приват-доцентов… там чиновники такие, среднего ранга, 7−8 класс. А здесь из двенадцати присяжных — три мелких чиновника, а остальное — крестьяне. У большей части присяжных за плечами — сельское одноклассное училище, они полуграмотные. Но даже эти люди…

А полиция к ним приставила специальную агентуру, и эта агентура докладывала, и потом эти доклады в материалах комиссии Временного правительства были опубликованы. Агентура докладывала, присяжные между собой разговаривают: як того Бейлиса судити? О нём вообще не говорится, да, вот тут какие-то учёные люди обсуждают: есть кровавые ритуалы, нет кровавых ритуалов. Про Бейлиса-то когда будет? Мы же ему должны выносить вердикт. Одним словом, присяжные согласились с тем, что да, Андрей Ющинский был убит, что целью убийства было обескровливание тела. Там не сказано: целью было ритуальное убийство, но что вот убийство было осуществлено…

С. БУНТМАН: Там хитро было сказано. Первый вопрос был…

А. КУЗНЕЦОВ: Там хитро было завёрнуто, да.

С. БУНТМАН: Хитро очень было завёрнуто, так, что нужно было отвечать «да», по логике, на второй вопрос, но присяжные не купились на это.

А. КУЗНЕЦОВ: Совершенно верно. Там формулировка была такая, что в одном вопросе было, по сути, три, а «да» или «нет» нужно было сказать один раз. Но по второму вопросу, «виновен ли Бейлис», присяжные, хотя из двенадцать человек пять были членами Союза русского народа, тем не менее, мы не знаем, в какой пропорции… В черносотенной прессе будут утверждать, что шесть на шесть…

С. БУНТМАН: Ой, да, будут говорить, что семь…

А. КУЗНЕЦОВ: Что там вообще должно было быть семь на пять, но какой-то крестьянин в последний момент вскочил, перекрестился на образа: не могу брать грех на душу, невиновен.

С. БУНТМАН: Ну, это спекуляции.

А. КУЗНЕЦОВ: Абсолютно.

С. БУНТМАН: Вроде кто-то сказал каким-то свидетелям, что с ними…

А. КУЗНЕЦОВ: Никто не знает, что произошло в совещательной комнате. На самом деле, нет никаких достоверных сведений. Об этом час сорок совещались присяжные — это стремительно для такого сложного, долгого процесса и для тех вопросов, которые были перед ними поставлены, — и вынесли решение «невиновен».

А. КУЗНЕЦОВ: Когда произошла революция, Щегловитов не попытался убежать. Он обосновался… то есть, Щегловитов, — извините, Виппер, конечно. Он обосновался в Калуге. Тут же пристроился на советскую службу, и поскольку специалист он был грамотный и знающий, он довольно быстро занял место юриста в калужском губернском продовольственно-снабженческом управлении. И, видимо, очень хорошо себя зарекомендовал. Дайте, Андрей, пожалуйста, там последний документ, давайте перескочим, последний документ. Это будет телеграмма, которую прислали коллеги Виппера из Калуги, и в этой телеграмме они просят: «Арестованного чрезвычайной комиссией служащего продовольственного отдела Оскара Юрьевича Виппера коллегия губпродкома берёт на поруки и просит чрезвычайную комиссию освободить названного служащего из-под ареста».

Ну что сказать? Почему он не бежал, хотя понятно, что фронты Гражданской войны были достаточно проницаемы. Я так понимаю, что он просто вот, что называется, не захотел чрезмерно рисковать, он надеялся, что он и при этой власти как-нибудь пересидит. А может быть, он не верил в то, что большевики надолго, и поэтому не хотел как-то радикально менять свою жизнь, связывать со всякими рисками и так далее. Ну и действительно, до броска Деникина на Москву остаётся совсем немного времени. Но поскольку документы у него были на свою фамилию, а фамилия достаточно редкая, кто-то из грамотных: а какой это Виппер? А что это за Виппер?

С. БУНТМАН: А не тот ли Виппер?

А. КУЗНЕЦОВ: Дайте, пожалуйста, Андрей, предыдущую телеграмму. Там есть первая телеграмма среди картинок, и эта телеграмма представляет собой приказ из Московской ЧК в Калугу: «Арестовать, если он действительно обвинитель Бейлиса». То есть когда из Москвы посылался приказ об аресте, сам факт, что это тот самый Виппер, который им нужен, ещё не был окончательно установлен, и они калужским товарищам велели: вы там на месте уточните, и если да, присылайте его нам, пожалуйста, в Москву.

И вот осенью 1919 года в Московский революционный трибунал при государственном обвинителе… Покажите нам, Андрей, пожалуйста, картинку человека в гимнастёрке с портфелем на коленях (эту фотографию мы в наших передачах уже не раз показывали) — Николай Васильевич Крыленко. Человек тоже достаточно необычной биографии, не имевший никакого юридического образования (у него историко-филологический факультет за плечами), но тем не менее вот он, так сказать, будет по ведомству советской юстиции видным товарищем. А вообще человек очень разносторонний, такой маниакально увлечённый тремя хобби. Три хобби было у Крыленко, и какая из страстей была сильнее, честно говоря, не знаю: он был страстный охотник, страстный альпинист и страстный шахматист. И во всех трёх видах сыграл довольно большую роль, надо сказать, при советской власти.

С. БУНТМАН: Да, и там замечательно он это развивал… Но и альпинистов разогнали тогда, при падении Крыленко.

А. КУЗНЕЦОВ: И на самом деле у альпинистов был судебный процесс, с этими альпинистами…

С. БУНТМАН: Да-да-да, было такое.

А. КУЗНЕЦОВ: Шахматистов, правда, не особенно тронули — вот тут, надо сказать, как-то обошлось. В общем, так или иначе, Крыленко — обвинитель, а последняя на сегодняшний день фотография человека в рубашке тоже всего 3 месяца назад в нашей передаче фигурировала, когда об убийстве педагога Владимира Марца мы говорили, — это Смирнов, председатель Московского революционного трибунала в течение примерно двух лет. Вот он вёл этот процесс.

С. БУНТМАН: Они настаивали, вот насколько я просто знаю, они настаивали не только на том, что Виппер был обвинителем на процессе и одним из организаторов этого процесса, процесса Бейлиса, но что он (как характеристика) представляет опасность для советской власти. Такую!

А. КУЗНЕЦОВ: Серёж, я просто процитирую, да, чтобы не быть голословным, я процитирую заключительный фрагмент из обвинительной речи Николая Васильевича Крыленко. Он отвечает защитнику. У Виппера был защитник из дореволюционных адвокатов, причём очень опытных адвокатов, такой Иван Дмитриевич Беневоленский его защищал. И вот, значит, Беневоленский говорил: ну хорошо, ну что вы к нему прицепились? Он сознательный советский гражданин, он не скрывается, он честно работает, угрозы для советской власти не представляет.

Вот что на это отвечает Крыленко: «Пусть гражданин Виппер, состоя после революции на службе в калужском продкоме, был прекрасным чиновником и настолько хорошо составлял и подписывал бумаги, что коллегия губпродкома соглашалась даже взять его на поруки. Но мы должны признать, что с точки зрения охраны революции гражданину Випперу не место на свободе, и он должен быть изолирован. И если спросят, как изолирован, я отвечу трибуналу — уничтожен». Правда, Крыленко после этих слов не стоит жаловаться на свою собственную судьбу, когда через полтора десятилетия, руководствуясь очень похожей логикой, решение будет принято в отношении него самого. Правда, да? С точки зрения охраны революции гражданин Крыленко должен быть изолирован. И если спросят, как изолирован, трибуналу ответят — уничтожен.

С. БУНТМАН: Да.

А. КУЗНЕЦОВ: Продолжаю цитату. «Можно ли было в 1913 году во время процесса Бейлиса представить себе, что через шесть лет гражданин Виппер будет сотрудничать в калужском продовольственном комитете и способствовать насаждению советского социалистического строя? Каждый ответит: нет, невозможно».

С. БУНТМАН: Потому что нельзя было себе представить появление как советской власти, так и продовольственного комитета, я бы сказал.

А. КУЗНЕЦОВ: Гражданин Бунтман, не подсказывайте обвинению!

С. БУНТМАН: Да.

А. КУЗНЕЦОВ: «Но изменим обстановку. Допустим, что гражданин Виппер служит не в Калуге, а в Харькове». Отлично, да? Такое вот гениальное криминалистическое решение: давайте его поместим в другие обстоятельства и начнём мысленный эксперимент, что бы могло бы бы-бы-бы-быть, да? «Приходит Деникин, и сейчас же Виппер…» — обратим внимание, Виппера арестовали весной 1919 года, Деникин взял Орёл и двинулся на Тулу летом 1919 года. Осенью на процессе Крыленко использует то, что было после того, как Виппер был арестован.

С. БУНТМАН: Ну это да, это классика.

А. КУЗНЕЦОВ: «Приходит Деникин, и сейчас же Виппер из сотрудников продкома становится прокурором суда. И тогда снова и снова будет раздаваться его проповедь человеконенавистничества и погромов. И многим, может быть, из наших товарищей, придётся слушать эту проповедь со скамьи подсудимых. А это, спрошу я, возможно? Да, возможно. Вот эту возможность нам нужно раз навсегда пресечь, и трибунал должен исполнить свой долг, исходя не из обсуждения прошлых преступных деяний Виппера, а исходя из доказанной опасности его для республики, трибунал обязан признать приговор, и он будет суров и беспощаден». И дальше шуточка. Я думаю, что Николай Васильевич решил пошутить в конце, так сказать, своей речи.

С. БУНТМАН: Та-а-ак…

А. КУЗНЕЦОВ: Последняя фраза: «Пусть же будет у нас одним Виппером меньше». Теперь я предоставляю слово Сергею Бунтману для справки о других Випперах.

С. БУНТМАН: Да… Нет, просто об одном Виппере, старшем брате. Роберт Виппер уехал и жил в Риге, преподавал в Риге, был ненавидим советской властью. И «одним Виппером меньше», между прочим, говорилось на процессе 1919 года, говорилось: вот его там, что там делает его брат старший? Вот, потому что это очень известная была фамилия. Было принято осуждать все его труды. Будущая или уже тогдашняя академик Нечкина (она ещё не была академиком) — она просто специально сделала себе на этом… Часть её специальности было осуждать работы Виппера по русской истории.

А. КУЗНЕЦОВ: Випперология и виппероведение, да?

С. БУНТМАН: Да, и випперофобия была. И ей пришлось изменить своё мнение, потому что работа Виппера об Иване Грозном попалась товарищу Сталину. Где Виппер представлял Ивана Грозного как собирателя русских земель, как сильного, мудрого правителя.

А. КУЗНЕЦОВ: Централизатора…

С. БУНТМАН: Централизатора. И всё то, за что его раньше полагалось ругать — за это не надо было. Виппера в 1940 году, когда была Латвия присоединена к Советскому Союзу, — я не знаю, что при этом думал Роберт Юрьевич Виппер, — его тут же взяли и привезли в Москву. Но когда его привезли с большим почётом… Я, может, сокращаю и режу углы, но взгляд Виппера на Ивана Грозного послужил одним просто из краеугольных камней вот той системы взглядов, которая была на это время и на великих людей прошлого, была построена при Сталине. Он дожил до 1954 года, Роберт Юрьевич Виппер, до 1954 года.

А. КУЗНЕЦОВ: И возможно, возможно (это мы уже вступаем в область догадок), ему чуть-чуть облегчило жизнь то, что его младший брат трибуналом не был признан врагом советской власти. Вот этот вот страстный, на мой взгляд, просто людоедский призыв Крыленко…

С. БУНТМАН: Да.

А. КУЗНЕЦОВ: Я хочу сказать, что из двух сегодняшних прокуроров Виппер мне не очень симпатичен, он, действительно, совершенно напрасно влез в дело Бейлиса и не очень красиво там смотрелся, но я хочу сказать, что, конечно, если он неприятен, то Крыленко чудовищен вот с этими словами, которые я процитировал. Из которых следует, что любого, так сказать, бывшего деятеля Российской империи следует убивать просто за то, что, а если придут белые и он при них начнёт свои старые функции выполнять, наши товарищи могут пострадать. Это что-то… даже не Вышинский.

С. БУНТМАН: Ну, это… Вообще это классика революционных трибуналов. Просто это, знаешь, такая вот… одно мясо, ни капельки жира, одна вот мякоть революционных трибуналов.

А. КУЗНЕЦОВ: И трибунал это подтвердил, но подтвердил в относительно мягком варианте. Трибунал признал в приговоре, что он не является врагом новой власти, но над ним довлеет «тягость антисемитизма и невежественных предрассудков». А значит — логика, в общем, не очень далеко ушедшая от крыленковской логики, — на воле, пользуясь свободой слова, он может причинить вред революции. Может. Поэтому приговор был: «До полного укрепления в Российской Республике коммунистического строя», он подлежал, Оскар Юрьевич, заключению в концлагерь. Ну, до полного укрепления коммунистического строя он не дожил. Никто не дожил, мы тоже не дожили. А ведь нам было обещано… Нам было, помнишь? Нам к 1980 году ведь не Олимпиаду обещали, а коммунизм. Но и мы не дожили.

С. БУНТМАН: Батюшки, я в школу пошёл с этим, и целый первый класс проучился с насаждением уверенности этой. Всё-таки я в 1963-м пошёл в школу.

А. КУЗНЕЦОВ: А программа была в 1961 году принята, совершенно верно.

С. БУНТМАН: Да.

А. КУЗНЕЦОВ: Вот. Виппер умер то ли в конце… Похоже, что он умер от голода в тюрьме, то ли в самом конце 1919 года, то ли в начале 1920 года. По крайней мере, один из людей, потом оставивший свои мемуары, видел его в тюрьме в конце 1919 года, вскоре после процесса, и поразился его истощённому нездоровому виду, землистому лицу, и всё прочее. Так что вот где-то зимой 1919−1920 годов Оскар Юрьевич Виппер скончался. А брат, о котором шла речь, который был на 10 лет его старше, дожил до середины 1950-х.

С. БУНТМАН: Да. И вот понимаешь, вот обвинение, и замысел, и ведение процесса дела Бейлиса, процесса Бейлиса — это отвратительная вещь. И речи омерзительные, конечно, и произносимые Виппером тоже, оказывается. Но, как говорил мой покойный папа, причём тут рваные галоши. Понимаешь? Вот причём вот тут? Его можно было там презирать, на порог не пускать, руки не пожимать…

А. КУЗНЕЦОВ: Вот собственно, да, ведь именно эти меры для такого случая и существуют.

С. БУНТМАН: Для такого… И встреться он, например, в каких-то других обстоятельствах с одним из представителей обвиняемого, там, Владимиром Дмитриевичем Набоковым, встреться где-нибудь — он бы ему руки не пожал просто-напросто.

А. КУЗНЕЦОВ: Да…

С. БУНТМАН: Если бы уехал, там, предположим, в Берлин уехал бы Виппер-младший, оказался там, Владимир Дмитриевич ему бы не пожал руки.

А. КУЗНЕЦОВ: Скорее всего.

С. БУНТМАН: Точно так же, как другие люди, которые представляли защиту Бейлиса, которые общественность…

А. КУЗНЕЦОВ: Тот же Карабчевский в том же самом Берлине…

С. БУНТМАН: Карабчевский, да… и выступали… Они бы поступили по-настоящему, а вот когда за это берётся революционная власть — это что-то страшное происходит.